Дмитрий Быков о Ване Чекалове

ОДИН

«С удивлением замечаю, что прикосновение книги Чекалова «Любовь», изданной «Freedom letters» привело к радикальному переосмыслению жизни моего друга, что-то вроде наведённого кризиса среднего возраста, но разрешающегося в сторону счастливого перерождения. Я впервые вижу, чтобы книга имела столь сильное влияние на человека».

«С удивлением замечаю, что прикосновение книги Чекалова «Любовь», изданной «Freedom letters» привело к радикальному переосмыслению жизни моего друга, что-то вроде наведённого кризиса среднего возраста, но разрешающегося в сторону счастливого перерождения. Я впервые вижу, чтобы книга имела столь сильное влияние на человека».

Чекалов очень талантливый писатель. Я рад, что я одним из первых это заметил – правда, моей заслуги тут нет, он мне сам прислал своё сочинение – не то чтобы я его выцепил из какого-то конкурса или из какого-то самотёка редакционного. «Любовь» – не самая сильная его книга, но просто сейчас Чекалов переживает сам чувство такой силы, что дай бог ему здоровья это чувство пронести через всю жизнь. У него есть более сильные вещи, и я уверен, что следующий его текст будет ещё сильнее. «Любовь» – это в известном смысле ещё роман предвоенный, ещё война не проникла по-настоящему ни в жизнь Москвы, ни в психологию автора, при том, что роман, безусловно, замечательный.

«Каково ваше мнение о Роджере Уотерсе из «Пинк Флойд» как о творческом человеке?»

Да вот таково же, как обо всех талантливых творческих людях. Гениальность музыкальная или поэтическая не всегда ходит рука об руку со здравым смыслом. Перестал ли я любить фильмы Стоуна после того, что со Стоуном случилось? Я никогда не был его фанатом, но талантливым режиссёром я не могу его не признать. Есть только одна вещь, которую художник не может делать. Он в принципе не может писать против совести, потому что тогда это будет получаться плохо. Но на наших глазах несколько довольно крупных художников, которые пошли, ну, например, в z-пропаганду не по идейным соображениям, а по соображениям карьеры или того же ресентимента – они кончились у нас на глазах. Мне кажется, что если художник не врёт, любые другие его убеждения не релевантны. Да, художник с людоедскими убеждениями мне омерзителен, и тень этих убеждений, этого опыта всегда будет лежать на образе Гамсуна для меня, например. Но не будем забывать, что художник вообще имеет право на заблуждение, уже хотя бы потому что он как бы прививает себе болезни человечества, и на собственном примере. Часто роковом, учится их преодолевать. Я вот тут, не удержавшись, купил, огромный томина дневников в букинисте местном Томаса Манна, и это уже после девятнадцатого года, после «рассуждений аполитичного», и всё равно количество глупостей, которые там сказаны, там зашкаливает, а проявления антисемитизма случались у него и в тридцатые годы. И это омерзительно. В общем, Томас Манн для меня, это креслице для автомобильных переездов, креслице бэбза, слегка пошатнулось, сейчас я его поставлю на место. Так вот, количество глупостей, которое сказано в дневниках Томаса Манна уже после его духовного перерождения восемнадцатого года, уже после его четырёхлетнего увлечения национализмом в его самых худших риторических проявлениях, всех этих разговоров, что мы немцы, не буржуазная, а музыкальная культура… Ну простите, Томас Манн боролся с этим. Художник ставит себе прививку, художник борется с ужасными штаммами, и если он не выработает антител – то их придётся вырабатывать всему населению мира, а у населения, может быть, не так хорошо обстоит дело с иммунитетом. Поэтому я настаиваю на праве художника заблуждаться, преодолевать эти заблуждения. Художник – о полигон божий, и на нём опробуются разные идеи. Мои идеи, в общем, далеко не безупречны, но именно мой опыт, может быть, кого-то и предостерегает.

«Вспоминаются строки Башлачёва: Долго ждём, все ходили грязные, оттого все сделались похожие, а под дождём оказались разные, большинство честные, хорошие». Актуальная ли это проблема?»

Мне кажется, эта проблема совершенно не актуальна, мне кажется, что это плохая поэзия, мне кажется, что «Время колокольчиков» – вообще слабая плакатная песня, и музыкально она не очень меня вдохновляет. Я не люблю творчество Башлачёва примерно последних трёх лет. Мне нравятся его ранние авторские песни типа «Грибоедовского вальса», мне нравятся некоторые песни типа там «На жизнь поэтов». Но «От винта» не нравится совершенно, «Былина про Егора Ермолаича» не нравится совсем, вообще мне кажется, что Башлачёв находился на пороге огромного качественного скачка. Но вместо качественного скачка произошёл страшный прыжок в окно. В Башлачёве просто недостало внутренних сил, а у его окружения, может быть, недостало заботы и понимания, чтобы помочь ему этот скачок совершить. Давайте, понимаете, давайте назовём вещи своими именами – ведь когда художник переходит на следующий круг, когда он выходит на новый виток развития, это почти такое же мучительное состояние, как для змеи сбрасывание кожи. Мы помним, как старый Каа сбрасывает кожу и как он мучается, пока он не выкупается в новой блестящей шкуре. «Человек меняет кожу» – роман Ясенского о смене идеологической, ну и поведенческой, а ведь художник меняется. Это ломка, которая хуже любого костероста, это, понимаете, сопоставимо с духовным кризисом, который Толстой переживал в 82 году. Это сопоставимо с муками Достоевского по возвращении в Петербург в 60. Это сопоставимо с пушкинским кризисом 33 года или 24 года. Я думаю, что у Пушкина каждые 9 лет, до следующего перерождения он не дожил. Мне кажется, что подавляющее большинство серьёзных художников в такие минуты становятся кошмаром для окружающих и для самих себя. Бывает, что кончают с собой, как было с Рыжим, с Башлачёвым. Бывает, что уходят в эзотерику, уходят в наркоманию и алкоголизм – бывает по-всякому. Но если у художника нет способности к самовоспроизводству, к переменам – он обречён будет всю жизнь кружить среди трёх сосен, блуждать в одном и том же круге проблем и понятий. Это перерождение. И художник готов пойти на любой кризис, на любое перерождение, для того, чтобы не повторять себя. Со стороны окружающих в такие минуты требуется полное понимание, сострадание, умиление.

Сразу же вопрос: «А почему у БГ это проходило относительно мирно?»

А откуда вы знаете, как это проходило у БГ? Манера у БГ эволюционировала очень радикально. Менялся его голос, менялась его интонация, его поэтика. Просто этого никто не проследил, а на самом деле там такая синусоида, такие сложные внутренние эволюции, и далеко не всегда то, что писал БГ, было удачным, у него были разные пробы – но абсолютно всегда это совпадало с его состоянием. Он никогда не пытался ни перевирать, ни приукрашивать своё состояние в угоду текущему дню, и за это я ему, конечно, бесконечно признателен.

«С какой скоростью вы читаете?»

Это зависит от качества текста. Я за два дня проглотил книгу «Литературный портрет Роберта Браунинга» работы Бетти Миллер – ну потому что я «Браунинга» сейчас перевожу, и для меня это огромная, чрезвычайно важная вещь. Или вот только что я прочёл роман Стэнли Эллина, его я покупаю вообще всё, что нахожу, это мой любимый мастер триллеров. Это тот роман, по которому Шаброль снял «Леду», я забыл, как он называется – но я прочёл его за день. Во-первых, он маленький, во-вторых, Стэнли Эллин – это то, что надо. Это автор «Фирменного блюда». А вот другие книжки – например, сейчас я купил совершенно неожиданно такую книжку Родиона Марковица «Сибирский легион». Купил в букинисте тоже местном, она не переиздавалась бог знает сколько, это австро-венгерский автор, который описывает своё пребывание в русском плену в 18-19 годах. Я вообще люблю австро-венгров, как Рота, например, или как Перуццо. И для меня эта книга была вообще-то откровением, но эта книга тяжеловато читается, и у меня три дня ушло. А серьёзную литературу я читаю медленно, и не люблю слово «смаковать», но чрезвычайно вдумчиво читаю. Во всяком случае, книгу моего любимца Хьёртсберга, автора «Маньяны», «Падшего ангела», замечательной книжки про искусственный интеллект – но главная его книга, конечно, «Юбилей хитчхайкера» или «Праздник хитчхайкера», если хотите, роман о Бротигане, документальный биографический роман на 800 страниц. Я год его читал, находя всё время что-то новое. Я не теряю надежды перевести эту книгу когда-нибудь, потому что книга божественная. Даже не то что перевести, я не теряю надежды издать её в России, потому что я не люблю Бротигана, он не мой любимый автор далеко, хотя очаровательный человек, но Хьёртсберг через его жизнь сумел протянуть все главные темы американской истории двадцатого века. Особенно второй его половины. И я с тоской и нежностью читал эту книгу, и год читал, и читал бы ещё, прежде всего, потому что давать панораму общества через жизнь одного человека – это, с моей точки зрения, самый перспективный жанр, в каком-то смысле самый живой сегодня. Нон-фикшн. Содержащий все элементы психологической прозы – это то, чем я хотел бы заниматься.

«Обнаружили ли вы за последнее время новую повествовательную манеру или нового литератора, который, по крайней мере, удивил бы вас?»

Последнее такое удивление я испытал в связи с письмом Данилевского. Нет, новой литературной манеры я для себя не открыл, к сожалению. Я открыл для себя несколько очень забавных авторов – Бирбома, например, авторов, которые писали в двадцатые годы, в десятые-двадцатые годы, это как бы такие брошенные семена, которые не взошли, потому что Европа тоже оказалась перерублена войной. Но я не нашёл пока того американского автора, ну нового или около нового, который бы меня как-то воодушевил. В своё время Адам Левин со своим первым романом про этого страшно умного и страшно плохо себя ведущего школьника, как же он назывался-то, не «Corrections», это было у Франзена – что-то вот похожее такое. Толстенный роман, он меня заставил подумать, что, наверное, пришёл интересный автор. Но потом я купил Адама Левина «Гора Чикаго» сравнительно новый, это хорошая социальная сатира, но не такая, чтобы я упал в обморок. Вот когда я перечитывал сейчас Хеллера, «God knows» – наверное, это было гениально. Автора такого класса пока не появилось – знаете, почему? Потому что Америка всё ещё разбегается перед прыжком. Америка находится на пороге системного кризиса, мы все это знаем, нам про это постоянно рассказывают – но системный кризис – это признак жизни. Америка перевернётся и пойдёт дальше, а то, что грядут большие перемены на грани, может быть, социального раскола – не гражданской войны, конечно, но масштабного раскола, это несомненно. Вот тогда, возможно, появится какая-то совершенно небывалая литература. Огромный прорыв совершается в криминальной прозе, особенно в жанре true crime. Вот здесь это великое дело, но, может быть, это всё накопление гумуса перед каким-то большим художественным прорывом, потому что все эти художественные расследования – они более или менее похожи на первый идеальный пример, на Трумена Капоте «In cold blood», документальная история, рассказанная художественными средствами, или на Нормана Мейлера, который тоже это делал довольно талантливо, или на Тома Вульфа. Но это пока ещё весь этот новый журнализм не перерос в новое качество. Этого нового качества я очень жду.

«Что лично вам дал Уитмен?»

Для меня Уитмен всегда был каким-то замечательным витамином тоже, уколом бодрости. И он всегда меня вводил в состояние надежды, юмора какого-то, ликования, силы физической, несгибаемости, неубиваемости. Великолепный манифест «Стариковское спасибо», ну и великолепный манифест «Песнь пшеницы», «Песнь воскресшего зерна». Да у Уитмена всё хорошо. Даже единственный рифмованный его стишок «Oh, captain, my captain» – тоже грандиозное произведение. Мне нравится в нём, понимаете, какая-то радость самоучки от того, что всё получается. Я попробовал, и получилось. Они же все немножко такие, как, ну как бы это сказать. Самодеятельность американской литературы, самоученичество её – ну это как Роберт Фрост. Такой садовод, который пробует быть великим поэтом, и у него получается. Кстати, очень готическое стихотворение «Stopping by woods in a snowy evening». Абсолютно готическое, потому что вот этот, понимаете, между днём и вечером сумеречный свет, медленно падающий снег, пустынные леса и вот это «Who’s woods desire I think I know» – «я знаю, чьи это леса». Намёк такой, да. Это тоже готическая тема. Я думаю, что Фрост – поэт, отлично чувствующий таинственность, поэтичность, заманчивость американского пейзажа, который всегда оборачивается триллером, как и американское подсознание всегда полно каких-то там ужасных маньяков, всего такого.

(Фрагмент программы «Один» от 28 сентября 2023 года)